Товарищ Маузер

2010: итоги, прогнозы;   Алексей Цветков

От редакции. 31 декабря – не только канун Нового года. В этот день состоится последний митинг оппозиции на Триумфальной площади в 2010 году. Как известно, в октябре среди организаторов митинга произошел раскол. Эдуард Лимонов и Людмила Алексеева поспорили о том, скольким людям можно выходить на площадь. Для Русского журнала об Эдуарде Лимонове и истории его союзов с разными политическими силами написал текст Алексей Цветков.

Когда в английской кодировке я набираю 31, держа шифт, у меня получается #! – решетка и восклицание. Эдуард Лимонов возмущен, что этот символ пытаются оскорбить какой-то политической конкретикой. В свою очередь Алексеева, Немцов и Сатаров не зовут его обсуждать соблюдение Конституции на свой гражданский форум и проводят теперь митинги без него…
31 октября милиция впервые несла Лимонова не в омоновский автобус, а на санкционированный митинг, после которого «несогласным» дозволили даже прогуляться некоторое время в сторону Набережной и Белого дома. Лимонов, как мог, упирался, потому что во всей этой санкционированности не было теперь для него ровно никакого смысла. «Менты» несли его насильно в пространство «конкретных требований», но он хотел остаться в пространстве «просто революции». Психологически это понятно, ибо «просто революция» конечно «круче» любых конкретных требований, потому что это чистый стиль, вот жаль только, нельзя с помощью чистого стиля, формы, жеста, управлять ничем, кроме эмоций, нельзя делить результат общего труда и контролировать рост и спад на разных этажах общества, а можно только мобилизовать впечатлительных молодых людей под «просто протест».
Извилистая линия партии
Насколько я помню, Лимонов и его нацболы пытались создать вокруг себя широкий альянс близких им сил как минимум трижды.
В середине 90-ых, как только была создана НБП и основана «Лимонка», туда устремилась начитанная и недовольная ельцинизмом молодежь из недавно и внезапно обедневшего советского ещё среднего класса. Больше она тогда вообще нигде не была нужна, ну разве что на чеченском фронте. Вождю нацболов стало ясно, что «партию», эту молодую и шумную толпу, следует сделать позвоночником более рыхлой коалиции крайне правых. Так было провозглашено Лимоновым объединение радикальных националистов в некий «Координационный совет», куда с удовольствием влилось множество микрогрупп экзотических ариософов, нордистов, мистических расистов и других специалистов по рунам и затонувшим континентам. Объединяла «национальная идея». Результатом этого альянса стали выдвижение кандидатом в президенты России неполитического тяжеловеса Юрия Власова и «Дни русской нации» у памятника Кириллу и Мефодию, на которых, к радости собравшихся «нефоров», выступали Сергей Троицкий («Коррозия Металла») и Дмитрий Ревякин («Калинов мост»). Не всем в партии такая коалиция нравилась. Егор Летов, например, не поняв «альянса с нацистами», открыто высказался против и надолго прекратил контакты с Лимоновым. Питерское отделение на тот момент вообще почти полностью состояло из троцкистов и они недоумевали. Но остальные недовольные терпели, в конце концов, никто не заставлял их изучать руны и молиться Сварогу, это были всего лишь «временные союзники». Довольно быстро в них разочаровался и Лимонов, ибо ни массовости, ни авторитета, ни стиля они не давали, а только тянули, как могли, информационное одеяло на себя. Разочаровавшись окончательно, вождь НБП так прямо и написал в «Лимонке», что партия пройдет через пустыню российской политики в одиночестве.
Но одиночество хорошо для медитаций и написания книг, а отнюдь не для «завоевания улицы». Последовал новый альянс с крайними коммунистами – «Фронт трудового народа», куда помимо лимоновцев вошли анпиловцы («Трудовая Россия») и «Союз офицеров» Терехова. Во время массовых шествий «офицеры» представляли не сдавшуюся советскую армию, анпиловские пенсионеры воплощали бедствующий «советский народ», а лимоновцы — новое поколение антибуржуазной молодежи, т.е. самую шумную и энергичную часть. Объединяла «социальная справедливость». На этот раз альянсом с «советскими» были не очень довольны те, кто ещё не забыл про «национальную идею» и рунологию, и нацболы всё чаще спрашивали друг друга: «Мы что, боремся за брежневский режим?». Лимонов снова всех успокаивал в том смысле, что это всего лишь союзники и вообще обреченные динозавры, от временного альянса с которыми нацболы просто получат лишний политический вес. Впрочем, и этот «Фронт» вскоре самоупразднился. Лимонов обвинил своих коммунистических партнеров в предательстве общих интересов и с тех пор мало о них вспоминал.
Пока он сидел в тюрьме, партия начала под влиянием Гейдара Джемаля дрейфовать к радикальному исламу, и несколько активистов даже приняли эту религию, но эта самодеятельность не продлилась долго.
В нулевых годах, когда Лимонова выпустили, нацболы пошли на удививший многих альянс с буржуазными демократами и профессиональными либералами. Это была последняя из трёх больших идеологий нового времени, с представителями которой лимоновцы ещё не объединялись. И на этот раз недовольство некоторых активистов стало столь сильным, что они вышли из партии и даже пытались основать «НБП без Лимонова», из чего, само собой, ничего не вышло, потому что фигура Лимонова является стилеобразующей эмблемой всей субкультуры, а стиль — не просто дополнение, но замена идеологии, как и полагается по правилам политического постмодернизма. Ещё совсем недавно они кричали «Сталин! Берия! Гулаг!» на съездах демократов и охрана выволакивала их из зала, а теперь вот шагали на общих маршах со сторонниками свободного рынка и тотальной приватизации, аплодировали Касьянову, Немцову, Каспарову и с восторгом слушали, как гневно клеймит со сцены лидер группы «Телевизор» Миша Борзыкин «неохристочекистов», которым ещё не так давно Лимонов предлагал услуги своей партии в качестве «проводника русских интересов» в Прибалтике и на Украине, о чем сам честно пишет в своих книгах.
Многие мои знакомые, сочувствовавшие лимоновцам, такой поворот восприняли как «политическое самоубийство». «Теперь Лимонов блокируется с теми, чья программа исчерпывается тремя фамилиями: вернуть Ходорковского из тюрьмы, а Березовского с Гусинским из эмиграции», — роптали удивленные. Ответный лимоновский аргумент был обычный: это всего лишь союзники и вообще сейчас самое важное – демократию вернуть. Как в середине 90ых самым важным была «национальная идея», а через пару лет самым важным стала «социальная справедливость». Однако я находил в этом некую логику, по-своему безупречную, и вовсе не потому, что Мао блокировался с Гоминьданем, а Ленин призывал к союзу «хоть с чертом, хоть с дьяволом». Если мы возьмём слова «национальная», «коммунистическая», «демократическая», то увидим, что это прилагательные и они для Лимонова не очень важны. Гораздо важнее для него существительное, которое встает после этих определений, Событие, которому он старается хранить верность. Это слово «революция». И верность этому Событию делает его одним из самых интересных людей в современной России, за которым никогда не наскучивает следить.
Ему было легко объединяться с национал-радикалами, потому что они видели себя революционными штурмовиками накануне мюнхенского путча. Легко объединяться с советскими коммунистами, потому что они изображали, как умели, большевиков в Смольном. Он, не задумываясь, объединился с либералами, как только некоторые из них, выпав из какого-никакого истеблишмента, попытались принять позу «демократических революционеров» на манер оранжевого майдана или свергателей Милошевича. Расчет «восставших» либералов понятен. Их вывела на улицы надежда на то, что истеблишмент, из которого их достаточно бестактно вытолкали, испугается их «непримиримой» позы, потеснится и впустит их назад, чтобы всё у них стало примерно как при Ельцине. Но это наивный расчет, конъюнктура изменилась – капитализм эпохи великого дележа 90-ых и капитализм эпохи усиленной охраны поделенного — это две большие разницы и требуют они разного типа элит с разной риторикой и разным выражением лиц. Лимонову же до этих неоправданных надежд оттесненной части либералов вряд ли вообще было какое-то дело. Он опознал их как «своих», «близких», как только первого из них потащили под руки, как только первый ткнулся в милицейский щит своим флагом и повеяло революционным ароматом: пот+адреналин+дым фаеров+слезоточивый газ.

Революция вообще
Но что такое «революция» в чистом виде, без прилагательных, если она не заявляется как радикальный способ принципиально изменить экономическую модель дележа собственности и политическую систему принятия решений? Что исповедует «революционер», который сегодня говорит о необходимости национальной диктатуры и введения института шерифов с неограниченными полномочиями, завтра призывает копировать Мао и Пол Пота, послезавтра заявляет о важнейшей необходимости отстаивания демократических прав всех граждан на свободу собраний? Бросается то к панк-феминизму: грядет восстание диких девочек!, то к анархистскому номадизму: города нужно бросить и жить, двигаясь по земле небольшими вооруженными отрядами. И никогда публично не отказывается ни от одной из этих идей как от ошибочной?
Ответ довольно очевиден. Тот, кто исповедует «революцию» как чистый стиль и использует в любой ситуации ту лексику, которая представляется ему здесь и сейчас наиболее антисистемной и радикальной. Именно поэтому, чем больше читаешь заводных статей и книг Лимонова, тем меньше понимаешь, чего он хочет в политическом смысле. Набор его претензий к системе скорее морально-эстетический: кругом неприятные грузные чиновники и они бесконечно воруют и врут, поэтому их нужно вышвырнуть и заменить молодыми, стройными и честными людьми. У чиновников старомодный вкус и нехватка воображения, а нужно, чтобы вкус был современный, провокационный, и воображение чтоб рулило всей движухой. Это и будет новая справедливость. За этим и нужна революция с любым прилагательным. Этот культ «революции вообще» не является уже, кстати, эксклюзивной особенностью Лимонова, он лёг в основу нацболовского проекта как такового и дал достойных продолжателей, что видно по книгам второго и тоже очень талантливого нацболовского писателя Прилепина. Из его романа «Санькя» совершенно не получается уяснить, за что же эти классные и бескомпромиссные ребята борются и гибнут, за какую-то бесконечно абстрактную и не поддающуюся оскорбительной конкретизации «справедливость» и «Родину». Возможно, в романе просто нельзя было высказать прямо всю программу революционных преобразований, но та же проблема всплыла и на знаменитой встрече Путина с Прилепиным. Когда прозвучал вопрос о конкретных целях и требованиях «вашего движения», Захар вдруг замялся и ответил в том смысле, что так вот сразу в двух словах и не растолкуешь, а дальше начал про Чечню и Абхазию. Любой человек с системой политических взглядов, будь он националист, коммунист или либерал, на месте Прилепина, не задумываясь, озвучил бы пять наиважнейших первоочередных требований, а потом ещё пять и ещё, и так загибал бы пальцы, пока его не остановят, но только не тот, кто за «революцию вообще», его подобные вопросы ставят в тупик и даже, наверное, оскорбляют своей приземленностью.
Перманентная «революция вообще» есть заостренная до максимума претензия богемы к чиновничеству. Людям, которые хотят быть «как Курт Кобейн», «как Егор Летов» или хотя бы «как Шнур» всегда будут чужды те, кто хотят быть «как президент Буш» или «такими, как Путин». Это обычная разница стилей жизни и если мы абсолютизируем эту разницу, то и получим «чистую революционность» лимоновского типа. Интересно только, что это отношение удалось положить в основу целой субкультуры нацболов, большинство из которых к богеме по роду занятий всё же не относится. «Нацболы» как довольно массовое и довольно давнее явление, рекрутируются отнюдь не столько из нонпрофитных художников и музыкантов, сколько из тех, кто мечтает быть на них похожими и, сильно утрируя, имитирует богемную оптику, выдавая её за политическую позицию.
Смысл «революции вообще» приоткрывается в одной из последних «философских» книг Лимонова, где он, трактуя Библию, предлагает человечеству задачу – найти своих создателей (инопланетян) и уничтожить этих космических хозяев. Этот гностический бунт против создателя и мечта о наказании демиургов напоминает пафос ранней сайентологии ещё живого Рона Хаббарда и вообще извечную претензию богемного героя к своей судьбе.

Гормон и класс
В чём причина такого поведения? Есть два ответа. Первый — гормональный. В любом обществе среди молодых людей до 30 лет найдется изрядное число пассионариев, всегда готовых вступить в тот или иной «бойцовский клуб». Привлекательность конкретного «клуба» оценивается обычно чисто эстетически. В большинстве обществ эти люди равномерно распределяются по многочисленным партизанским субкультурам и непримиримым сектам. Но в России Лимонов, оправдывая имидж «вечного подростка», оказался их идеальным лидером. Намекая на эту несложную теорию, обычно почему-то имеют в виду, что до 30, когда будоражащих гормонов вырабатывается больше, оптика искажается и человек менее адекватен в оценке окружающих, более возбудим лозунгами и громкой музыкой. Тогда как можно ведь повернуть и наоборот, предположив: пока гормональный фон высок, человеку есть до всего дело и он не равнодушен, а дальше, ближе к сорока, он замыкается, разочаровывается, примиряется и начинает экономить свою энергию в личных целях.
Второй ответ – классовый. Грубый, периферийный, клановый и азиатский наш капитализм вызывает деградацию целых слоёв общества. Если первое поколение нацболов – дети ещё советского, резко обедневшего, среднего класса, то дальше туда мог попасть любой, кого предлагаемое системой «место» оскорбляет, а допуска к «лифту» он не видит, ведь клановые связи и прибыльная собственность остаются определяющими ресурсами карьеры в России. Усредненный портрет потенциального нацбола – мечтательный студент не престижного вуза без особых перспектив. Ему остается только имитировать богемную претензию к «системе» и исповедовать «революцию вообще», меняющую цвет по ситуации. Нацболы — это движение молодых, бедных и амбициозных людей, которым «крутизна борьбы» заменяет как отсутствие творческого и достойно оплаченного труда, так и отсутствие участия в прибылях, которое могло бы их примирить с системой.
Победа давно одержана?
Если считать целью создание молодежной субкультуры, которая использует любую лексику и образы, чтобы постоянно воспроизводить свою «вообще радикальность», то тогда Лимонов сотоварищи добился всех возможных результатов и на несколько кругов обошел тех, кто стремился к тому же. Но к политике как способу влиять на систему обязательных для всех решений такая субкультура имеет весьма далекое отношение. Талантливо и регулярно рассказывая всему миру в стихах и прозе о своей жизни, Лимонов лучше других справляется с публичной ролью Гая Фокса из фильма братьев Вачовски – сверхчеловека, демонстративно готовящего «вообще освобождение» всему остальному обществу. Но стоит помнить, что это всего лишь кино, построенное на старинном литературном мифе романтиков о гении, меняющем историю. «Партия», действующая по законам спектакля при знающих эти законы лидерах может добиться очень многого, но все эти достижения так же будут лежать в пространстве спектакля и ничего не изменят в политэкономии нашей реальной жизни.
31 – 1
Но вернемся к «31». Лимонов публично поражается человеческой, как бы это сказать мягче… «ненадежности». Напоминает всем, что это он придумал «стратегию», о чем, кстати, легко догадаться, потому что сама идея «собираться за право собираться» без выдвижения иных требований т.е. с принципиальным пропуском объяснения, ради чего, собственно, мы собираемся, это снова «чистая революционность». Очередные партнеры по альянсу подставили Лимонова и разочаровали, договорились с властью, провели санкционированный митинг и озвучили в микрофон свои, совершенно Лимонову не интересные, требования, опошлив тем самым его «чистую» стратегию. Творческий человек заявляет свои претензии на правообладание созданной им интеллектуальной собственностью и это вполне обычная ситуация. Необычно в ней только возмущенное недоумение Эдуарда Вениаминовича, как могли с ним так поступить? Ведь так неплохо всё раньше получалось, когда был несанкционированный «просто протест», и Дмитрий Быков уже об этом стихи написал, и Катя Гордон с Нойзом МС свои клипы про «31» сняли. Если бы, например, на Триумфальной площади прозвучало хоть одно требование, это бы сразу разделило людей по классовому признаку, потому что, вот ведь незадача, у людей, относящихся к разным классам и даже к разным группам внутри классов, разные интересы и политические цели, и любая «объединяющая» их идея это всего лишь временный компромисс на условиях победившего класса и доминирующей группы внутри него. Вот если бы «Левый фронт», который всегда тоже в «31» участвовал, стал бы вдруг требовать на Триумфальной национализаций и власти рабочих советов (за что он вообще-то и выступает), Катя Гордон, пожалуй, не стала бы тогда про «31» снимать клип, а Быков тоже вряд ли бы написал свои остроумные стихи. Или наоборот, если бы Немцов с Каспаровым сказали вслух, что они думают про «честную приватизацию», то, наверное, «Левый Фронт» в полном составе вынужден был бы обидеться и уйти. А так получилось идеально – просто протест – собираемся за право собираться! В какой-то момент, возможно, Лимонову показалось, что он заразил своей «революцией вообще» всех своих партнеров по «31». Но это была иллюзия. Они всегда отлично сознавали свой интерес – пододвинуться назад, к кассе и трону, туда, откуда их отодвинули конкуренты. В «бунтари» они попали временно и вопреки всякой очевидности, они совсем не такие, как Эдуард Вениаминович, и нацболы нужны были им только за неимением хоть какой-то другой уличной пехоты, только за тем, чтобы власть их заметила и села с ними поговорить, а там глядишь, слово за слово…
В этом тайна их «предательства», о котором Лимонов пишет с таким обиженным гневом: я придумал, дрался, а они у меня украли. Но дело в том, что у них, либеральных партнеров, совсем не богемное мышление и им совершенно не нужна «революция вообще» и «просто протест». Думаю, что любая революция — это самый страшный сон, который только может присниться правозащитникам Людмилы Алексеевой и другим профессиональным слушателям «Эхо Москвы», а «протест» нужен им только как форма шантажа власти в их очень узких групповых интересах. Они всегда прекрасно знали, за что борются, представляя «ущемленные» права одной группы буржуазии и пытаясь эти права предъявить, шантажируя другую группу, которой повезло оказаться к власти ближе. Это были всего лишь их внутриклассовые трения и не более и теперь, когда власть сказала им: ну что у вас там? Давайте поговорим, никто вас не запрещает, с чего вы взяли? Всё санкционируем, вот только без этого, как его… Лимонова. Он-то вам зачем? Он разве с вами? – они сразу поняли, что незачем и не с ними, что они и без Лимонова замечены, о них вспомнили, важная промежуточная цель достигнута. Всё это время за спиной Лимонова они кривились, вспоминая то его «нацизм», то его «коммунизм», то его «порнографизм» и вообще неприличность и несерьезность, и сетовали друг другу на то, с кем приходится иметь дело и какое наступило вокруг них безрыбье, потому что редкий человек в наше трезвое время выйдет на площадь бескорыстно поддержать одну (тем более, проигравшую) группу буржуазии против другой. В Петербурге, где нельзя было прямо воспользоваться известностью Лимонова, давно уже разделили «марши» по разным адресам: один для «респектабельных» и параллельный «для буйных».
Теперь они поставили Лимонова перед выбором: или он меняется и идёт с ними и тогда у него есть шанс и дальше организовывать молодежную массовку в их «борьбе» или вновь остается в прежнем одиночестве со своей «вообще революцией», понятной только нацболам, и продолжает культивировать прежний образ жизни. Я думаю, он не изменится и останется главным по «революции вообще». И потому, наверное, ему вряд ли помогут прописные азы классовой теории: роль людей в создании и распределении прибыли определяет их социальные возможности и политические цели. Эти возможности реализуются, а цели достигаются внутри системы, которая опирается на консенсус, временно достигаемый после победы одного класса над остальными. Внутри каждого класса в свою очередь выделяются группы, конкурирующие за близость к «лифту», соединяющему их с более высоким классовым этажом. В каждый момент времени один класс становится сильнее, а другой слабее. В тот же момент времени одна внутриклассовая группа становится ближе к «лифту», а другая дальше. Эта меж- и внутри классовая борьба маскируется мифологическим языком «общих интересов», тогда как интересы разных классов противоположны, а интересы групп внутри них совпадают лишь отчасти. Политическая деятельность имеет шансы на решающий успех только в случае, если вы уполномочены представлять интересы одной из групп, становящейся сильнее в данный момент. Выражение интересов слабеющих групп тоже возможно, но успех тут может быть лишь локальным. Действия отдельных личностей от имени не заданных в классовой системе групп не рационально и неизбежно будет использовано в своих целях представителями других, объективно заданных, групп. Художественная деятельность является подчиненным компенсаторным механизмом, реализующим в сознании отдельных людей то, что им не позволено прямо реализовать в системе классовых отношений. Именно поэтому политика, организованная по правилам художественной деятельности, невозможна, даже если этого вдруг захотят самые талантливые люди.