Вопрос «Кто взрывал дома в Москве в 1999 году?» неизбежно заведет нас в тупик, потому что у нас нет ресурсов, чтобы дать на него исчерпывающий ответ. Но рациональная подоплека этого вопроса сводится к проблеме, которую нам вполне по силам проанализировать. Рациональная подоплека этого вопроса сводится к другому вопросу — вопросу о том, какую роль Чечня и Северный Кавказ в целом играли в российской политической истории последних 15 лет? И именно ответ на этот вопрос может подсказать нам вероятные политические последствия вчерашней трагедии в Москве.

Действительно, проблема Чечни и Северного Кавказа в целом оказывает во многом определяющее влияние на постсоветскую историю России. В 1994 году начало военной операции в Чечне привело к глубокому расколу среди реформаторски настроенной части общества и элиты. Точнее придало этому расколу тяжелый, системный характер. На практическом уровне оно привело к изменению веса и роли разных групп влияния в российской власти: росту влияния тех, кто представлял консервативное и антидемократическое крыло во власти, и ослаблению влияния гражданской и демократической части тогдашней администрации. Но самое главное — оно вело к расколу в понимании ценностей и целей. Повестка «посткоммунистического транзита» резко изменилась.

Главная политическая тема, которую привносит в жизнь общества война, — это тема оправдания государственного насилия. Причем, тема эта утрачивает здесь свой рациональный характер. В конечном итоге война — это самый жестокий и убедительный способ продемонстрировать обществу несостоятельность приоритетов личной свободы и прав личности.

В 1999–2000 годах проблема Чечни вновь оказала принципиальное влияние на выбор дальнейших путей эволюции политической системы и российского общества в целом. На самом деле, в 1999 году общество было вполне едино в осознании такой ценности общественной жизни, как «правопорядок». Вопрос, однако, заключался в интерпретации этого самого «правопорядка», в понимании его природы и границ. Массовая гибель людей в Москве и последовавшая затем вторая чеченская война решительно изменили в сознании общества представление о балансе — представление о принципиальном соотношении между ценностью «правопорядка» и ценностью «личных свобод». Если в 1998 году на вопрос ВЦИОМ, что важнее — порядок или демократия, соотношение ответов составляло критические 70% к 14% в пользу «порядка», то в 2000-м это соотношение доросло до совершенно нецивильных 81% против 9%. Вопрос об оптимальном соотношении «свободы» и правопорядка» опять-таки переставал здесь быть вопросом рационального выбора, если угодно — рационального «взвешивания». «Порядок» превращался в иррациональный императив. В результате, переоцененность «порядка» как социального блага в общественных представлениях во многом и задала основные тренды политического развития в 2000-х годах. Если говорить проще, «вхождение» во вторую чеченскую войну призвано было доказать обществу несостоятельность надежд на возможность становления в России гражданской администрации. Гражданской и по своему генезису, и по механизму, то есть «подотчетной гражданам».

На протяжении всего этого времени Северный Кавказ играет роль своеобразной «темной стороны Луны» российского посткоммунистического развития. Влияние Кавказа на российскую политику двоякое. С одной стороны, Кавказ (события, разворачивающиеся на Кавказе) экспортирует в Россию заниженный цивилизационный стандарт: легитимированное повседневное насилие, заниженное представление о цене человеческой жизни, коррупцию в неприкрытых и вооруженных формах («бандитизм») и преобладание неформальных институтов принуждения над формальными, легальными. Транслируя эту повседневность в наше информационное и общественное пространство, Кавказ постоянно «занижает» планку приемлемого в массовых представлениях, придавая эксцессам российской повседневности (армия, пенитенциарная система, милицейский произвол, «оседлая» коррупция) статус относительной «нормальности».

В целом, Кавказ выполняет функцию, так сказать, маркера и витрины «не-европейскости» России. «Отсталая периферия» существует во многих странах и обществах, но обычно роль такой периферии в информационном пространстве, в имидже страны и в ее повестке дня минимальна. Кавказ же, напротив, занимает непропорциональное место в нашей повестке, постоянно транслирует проблематику периферии в центр общественного внимания. Он как бы постоянно атакует гражданскую жизнь в ее естественном стремлении к стабильности и смягчению нравов. Нормальный вопрос политической жизни: правильно ли пересчитывать выборные голоса в депутатские мандаты по методу Империали? — в нашем информационном пространстве может соседствовать с известием об обнаружении новых массовых захоронений в Чечне, что совершенно меняет смысл и значимость первого вопроса в общественном сознании.

Отсюда вытекает второй канал влияния Кавказа на российскую жизнь и политическую систему. Кавказский вопрос в политической жизни России неизменно позволяет подменять гражданскую повестку дня (темы развития, обновления, вопросы эффективности, поиска гибких форм и развития самоуправления) темами «мобилизационной» повестки: единоначалия, подотчетности, исполнительности, права на насилие, приоритета общего перед частным.

В 2000-х годах теракты периодически становятся поводом для очередного ограничения прав граждан и расширения прав государства по контролю над гражданской жизнью. Теракт на Дубровке был использован для разгрома последнего телеканала, обладавшего формальной, организационной независимостью от Кремля. Разгрома даже не столько самого независимого телевидения, сколько идеи «независимого телевидения» как таковой. Независимое телевидение, убеждал тогда нас господин Путин, самим фактом, самим принципом своего существования помогает террористам. Казалось бы признанная обществом на предыдущем этапе безусловная ценность объективной и открытой информации здесь — в контексте мобилизационной повестки — выглядела чистой издержкой и источником опасности.

Трагедия в бесланской школе, как известно, стала поводом для отмены выборов губернаторов — шага, разрушившего конституционный баланс распределения властных полномочий. Логика здесь была точно та же, что и с независимым телевидением: в ситуации мобилизации «независимость» губернатора, его связь с населением и зависимость от населения, его неготовность отдать приказ о штурме приравнивается к поведению «пятой колонны». Еще одна казалось бы очевидная ценность — «подотчетность власти» — здесь объявляется слабостью и изъяном системы.

Шаг за шагом кавказская проблема становилась инструментом демонтажа идейных завоеваний российской демократизации конца 1980-х — начала 1990-х. При этом парадоксальным образом неспособность силовых органов и правительства в целом предотвратить теракты каждый раз оказывается не просто безнаказанной, но становится поводом для нового сокращения прав граждан, прежде всего — их права предъявить правительству спрос за происшедшее.

Шесть лет в Москве не было терактов. Пять из них характеризовались почти безраздельным господством в российской политике доктрины «единоначалия» и централизма на фоне экономического подъема и быстрого роста уровня жизни населения. Осенью 2009 года централистский курс получил мощный удар: мировой экономический кризис продемонстрировал эфемерность его экономических достижений. Спрос на смену повестки дня, на отказ от «мобилизационной» силовой логики 2000-х, на децентрализацию системы принятия решения и либерализацию политической системы и социального порядка обозначился еще до кризиса, но после кризиса, в течение последних полутора лет он становится все более отчетливым и значимым общественным трендом.

Новые теракты в Москве — естественный повод для попытки вернуть общество к мобилизационной повестке. Однако, как могли мы убедиться на опыте предыдущего десятилетия, логика мобилизации отнюдь не устраняет угрозу терроризма. Она лишь интегрирует терроризм в политическую систему. Превращение борьбы с терроризмом в политическую доктрину создает у граждан ощущение, что такая борьба ведется, что эта борьба ведется интенсивно, практически — на пределе сил. В результате неспособность власти победить терроризм начинает выглядеть не ее поражением, а победой терроризма, убеждая общество в его могуществе и в необходимости передачи власти все новых исключительных полномочий. В действительности этот механизм не имеет, видимо, никакого отношения к реальной эффективности борьбы с терроризмом, но имеет огромные последствия для общества, задавая жесткие ограничения в выборе путей его развития. : Кирилл Рогов