Товарищ Маузер

Как выяснилось, Кашину угрожали часто и совершенно открыто представители правительственных и проправительственных структур. Но в первых же обсуждениях вдруг почувствовалось, что сама открытость и будничность этих угроз не позволяет замкнуть классическую цепочку политического детектива: ну губернатор угрожал, ну прикормленная Кремлем молодежь врагом объявила – делов-то… И вот это ощущение, как мне кажется, для многих стало холодным душем. Вдруг стало ясно, что мы в последнее время как-то притерпелись к такого рода властной риторике, а она успела почти что легитимироваться. Вспомнили, спохватились. Начали искать корни, уперлись в сурковские проекты, в выступление Путина на форуме его собственных сторонников в Лужниках в 2007 году, где прозвучало словечко "шакалить". Хотя корни, конечно, уходят гораздо глубже.

Специфика российского культа грубой силы в том, что он не только насаждается сверху, а поддерживается рассеянной санкцией, безадресным террором — самым эффективным видом террора, когда пострадать может не кто-то конкретный, а любой. Нынешняя неясность, кому же именно понадобилось избивать Кашина, становится главным элементом устрашения. Когда нельзя угадать, кому ты перешел дорогу – псковскому губернатору, химкинской администрации или просто какому-то крутышу, остается одно – сидеть тихо и не высовываться. Этот принцип был, в частности, с гениальным цинизмом сформулирован на одном из скинхедовских форумов, где обсуждалась "ошибка" московских нацистов, убивших принятого ими за мигранта из Кореи якутского шахматиста Сергея Николаева: "Зная, что мы можем ошибиться, — писал скинхед, которого я цитирую по памяти, — нас будут бояться еще больше". Сила – право, сильный всегда опасен. А никакой другой науки обывателю знать и не надо.

Этот вид террора в мировой практике встречался неоднократно (вспомним "пусть ненавидят, лишь бы боялись"), но наиболее полно он был разработан Сталиным. Советский человек не имел возможности воспринимать происходящее глазами антифашиста Нимеллера, который последовательно наблюдал, как приходили за коммунистами, социалистами и профсоюзными деятелями, — в СССР могли прийти за любым. Когда-то я попросил читателей рассказать о сталинских репрессиях в их семьях, и меня поразило число случаев, когда люди спасались с помощью чисто биологической стратегии – физически отдаляясь от хищника, уезжая в другую часть страны, например. Для человеческого общества характерны договорные модели, биологический фактор подключается только при встрече с заведомо недоговороспособным и неумолимым врагом – так, например, знакомая мне старушка спаслась на войне, потеряв от страха сознание и упав в канаву, когда немцы вели всех ее односельчан к сельсовету. Такой вид террора, который исключает для жертвы возможность договориться, не позволяет человеку вычислить правила игры и стать ее участником. Ему остается одно – признать свое полное ничтожество перед имеющими силу. Не будем возводить напраслину на режим: сейчас риск в тысячи раз меньше, чем при Сталине. Но сам принцип не изменился: увидел более сильного – ткнись носом в землю и замри.

Здесь выбора нет. Выбор только в том, как осмысливать свое существование в рамках заданной реальности. Реакция на неубираемый раздражитель бывает трех типов. Можно зажмуриться и впасть в ступор, но жить в вечном страхе тяжело, поэтому столь бескомпромиссная конфронтация с российской действительностью встречается в основном у эмигрантов. Проще всего научиться не замечать раздражитель и блокировать на подсознательном уровне любые попытки указать тебе на нежелательный объект ("сколько можно о Сталине" и т.п., тут нечему удивляться, примерно так же большинство нормальных людей гонят от себя мысли о смерти). В отдельных случаях развивается и Стокгольмский синдром – попытка игнорировать раздражитель через отождествление себя с источником страха. Но эти три вида реакций уже почти не представляет интереса для нашей темы. Дело сильного правителя – отрубить тебе голову, и ему совершенно незачем заботиться о том, как ты будешь объяснять себе ее отсутствие. Власти абсолютно все равно, что к ней чувствуют – любовь или ненависть – ее интересует лишь масштаб этих чувствований, тот масштаб, при котором подданный неизменно ставит себя ниже повелителя – ненавидимого ли бессильной ненавистью или любимого безнадежной любовью. Текст об этом назывался "Как воспитывать подчиненных", и речь там шла о том, как метод беспричинного наказания интуитивно используется в России начальниками всех уровней.

Эти сигналы сверху на уровне коллективного бессознательного внятны всему обществу. Они формируют "рассеянную санкцию", которая выстраивает всю сложную иерархию нашего российского общества. Но сейчас наступил момент, когда путинская эстетика "настоящий мачо несогласных хуячит" начинает вызывать у многих сильнейшее раздражение. (Сию минуту, кинув взгляд в новостной топ "Яндекса" увидел, что там соседствуют два сюжета: о состоянии Кашина и о том, что наш 58-летний подросток испытал какой-то болид). Начался отход от утвердившейся в конце 90-х тенденции к охранительству. Например, журналисты Андрей Громов и Сергей Сумленный, достаточно яркие "охранители", похоже, под влиянием Европы начинают понимать, что можно жить и без этого нашего подавления слабого сильным. Не всех, конечно, такое открытие заставляет принять именно левые идеалы, но дело как раз в том, что и завзятых "охранителей" уже тошнит от кремлевского креатива.

Чтобы не обвинять никого попусту, попробую показать происходящее в современной России на простой модели. Из-за кремлевской стены слышится шипение, а потом из Москвы-реки достают трупы. Есть ли здесь связь? Мы не знаем. Общество горячо обсуждает, должно ли в данном случае post hoc означать propter hoc, параллельно усиливается наблюдение за рекой, реформируется служба спасения на водах и т.п. Я не знаю, откуда берутся утопленники, я никого не обвиняю, я предлагаю простую вещь: разобраться с шипением. От этой простой меры всем станет легче: общество избавится от части страхов, государство – от обвинений.

Для такого шага никому не придется менять даже политические взгляды. Например, я не знаю, хорошо ли искать за рубежом финансирование для своей общественной деятельности в родной стране. Но я точно знаю, что первое лицо не должно произносить слово "шакалить". Верьте во что хотите, дорогие читатели, симпатизируйте кому угодно – кто ж запретит! Но инстинкт самосохранения доложен подтолкнуть любого гражданина России, каких бы взглядов он ни придерживался, к формулировке примерно такого вида: "Я, конечно, презираю "вашингтонский обком" и верю в жидомасонский заговор — но мне страшно, если правительство разделяет со мною это чувство". То что позволено быку, не позволено Юпитеру. Право сильного надо развернуть наоборот. Кто сильнее, с того и спрос больше. Обыватель может дать своему обидчику 24 часа на извинения, но губернатору такие речи уже не должны сходить с рук. Крупный чиновник, сказавший, что оппозицию надо давить танками, должен быть немедленно уволен.

Что делать? Путь один – восстанавливать утраченную договороспособность власти. В этой формулировке, к сожалению, есть неустранимое противоречие: мы берем обязательство восстановить то качество власти, которое она сама считает лишним. Но так или иначе, гражданам нужна возможность договариваться с властью.

Почему-то редко обращают внимание на то, что предложенная в свое время Поппером концепция открытого общества фактически вытекает из его же принципа фальсифицируемости. Государственная власть в любом случае должна допускать какие-то условия своей смены. Парламентская республика, президентская, количество партий – все это уже детали. Любим мы свою власть или ненавидим – тоже неважно. Я готов, если угодно, петь гимн стоя и праздновать дни рождения президентов. Я хочу только одного – чтобы власть сформулировала условие своей фальсифицируемости, то есть условие, при котором Путин, Медведев или иной руководитель государства будет признан непригодным для дальнейшего использования.

Разумеется, после Поппера были предложены и другие точки зрения на критерии истинности, а уж средней руки русский консерватор легко назовет пару десятков аргументов против смены коней на переправе. Отнесемся с уважением к охранителям, хотя бы первые десять их аргументов и выражались в надувании щек, а оставшиеся – в конвульсивном подергивании век. Я не предлагаю автоматически менять власть, не желаю ей спотыкаться и даже готов поддержать за локоток, но я хочу знать, в каких случаях вопрос о ее смене в принципе может быть официально вынесен на обсуждение, иными словами, что должны сделать премьер или гарант, чтобы по Первому каналу прозвучали страшные слова: "Увы нам — Кремль обосрался"?

В России создалась система, когда судьба страны зависит полностью от воли первого лица (сейчас – двух первых). В такой ситуации мы только и можем что просить: Медведев и Путин, помогите. Найдите преступников, накажите виновных и не бейте нас, если мы по неразумию своему выйдем куда нельзя и под неправильными лозунгами. Больше мы ничего не можем. Я ни к чему не призываю, не потому, что боюсь обвинений в разжигании, а потому, что люди все разные, одни погорячее, другие поспокойнее, и взгляды на жизнь у каждого свои – ну не хочу ни на кого давить. Я просто констатирую: создалась ситуация, когда власть в России может быть сменена только революционным путем. Нравится нам эта власть, не нравится – но сменить ее теперь можно только так. К тому пришли.